Духовность библиотечных традиций: метаморфозы выбора
Панфилов М.М.
Заведущий НИО книговедения РГБ, кандидат исторических наук
Духовность библиотечных традиций: метаморфозы выбора
Панфилов М.М.
Заведущий НИО книговедения РГБ, кандидат исторических наук
Памяти Вадима Кожинова
"Право, такое затруднение - выбор! Если бы еще один, два человека, а то четыре. Как хочешь, так и выбирай. Никанор Иванович недурен, хотя, конечно, худощав; Иван Кузьмич тоже недурен. Да если сказать правду, Иван Павлович тоже хоть и толст, а ведь очень видный мужчина. Прошу покорно, как тут быть? Балтазар Балтазарович опять мужчина с достоинствами. Уж как трудно решиться, так просто рассказать нельзя, как трудно! Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича - я бы тогда тотчас решилась. А теперь поди подумай! просто голова даже стала болеть" (1).
Да простится столь пространная ненаучная цитата, но взволнованный монолог Агафьи Тихоновны из гоголевской "Женитьбы" зеркально отображает состояние книговедческой и библиотековедческой мысли, которая, лишившись опеки советской идеологии, оказалась перед необходимостью самоопределения своих традиций. Это не прихоть. Стереотипы "культурного строительства" в постперестроечной России требуют нового содержательного наполнения, причем без указки сверху - инициативно. Почему у нас до сих пор отсутствует библиотечная доктрина? Наверное, прежде всего потому, что мысль не обрела краеугольного основания - духовной опоры. Кого только нет среди женихов Российской библиотеки: "демократический плюрализм", "прогресс", "гуманизм"... А может быть, все-таки государственник имперской закалки?
"Молчание ягнят"
"Россия велика, многолюдна и многоплеменна, многомерна и многопространственна. В ней текут многие воды и струятся разные ручьи. Она никогда не была единосоставным простым народным массивом и не будет им. Она была и будет Империей, единством во множестве: государством пространственной и бытовой дифференциации, и в то же время, - органического и духовного единения. Она и впредь будет строиться не страхом, а любовью, не классовым произволом, а правом и справедливостью, не тоталитарностью, а свободой" (2).
Эти строки из "Наших задач" Ивана Ильина датированы 1949 годом. Падение Советской власти идеолог "грядущей России" точно прогнозировал уже тогда. Выдающийся философ, правовед, политолог, - он предвидел угрозу расчленения бывшей Империи под напором "мировой закулисы", многопартийного политического эгоизма, псевдодемократии. По сути, И. А. Ильин предсказал и самую главную опасность в будущем - информационные манипуляции общественным сознанием с целью "овладеть русским народом через малозаметную инфильтрацию его души и воли, чтобы привить ему под видом "терпимости" - безбожие, под видом "республики" - покорность закулисным мановениям и под видом "федерации" - национальное обезличение" (3).
Жесткие концепты "национально-государственно-воспитывающей диктатуры" у Ильина самым непосредственным образом проецируются в пространство книжной культуры. Весь этот обширнейший пласт его наследия, соответственно, нуждается в книговедческом освоении методами историософского, культурологического анализа. Покамест, однако, для И. А. Ильина - издателя и редактора журнала "Русский колокол" (Берлин, 1927-1930 гг.), периодического издания "Заочные чтения" (Женева, 1940-1941), выпусков бюллетеня Русского Обще-Воинского Союза "Наши задачи" (Женева, 1948-1954) - не нашлось даже крохотного местечка в идеологически обновленной энциклопедии "Книга" (4) (в отличие, скажем, от его эмоционального оппонента Н. А. Бердяева).
Что ж, возможно, это - досадная случайность... (Кстати, отнюдь не единичная для упомянутого справочника, который ныне стал настольным пособием для книговедов и библиотечных работников.) Но крайне настойчиво напрашивается аналогия с традиционным "просветительским" энциклопедизмом Н. А. Рубакина, И. В. Владиславлева - признанных классиков в сфере книговедения, библиографии и библиотечного "руководства чтением". О традициях "работы с читателем" речь пойдет впереди. А сейчас - характерный пример такого энциклопедизма, метко подмеченный Вадимом Валерьяновичем Кожиновым.
"В начале XX века не раз издавался "Опыт библиографического пособия" - "Русские писатели XIX-XX ст.", составленный влиятельным "прогрессивным" книговедом И. В. Владиславлевым. Это "пособие" (которое по охвату имен значительно шире названия, так как в нем представлены не только писатели в узком смысле - то есть художники слова, - но и многие важнейшие с точки зрения составителя "идеологи") было, так сказать, "вратами культуры" для всей "прогрессивной" интеллигенции. И вот что прямо-таки замечательно: в дореволюционных изданиях этого "пособия" (1909 и 1913 годы) имя Константина Леонтьева (хотя он, между прочим, опубликовал ряд романов и повестей) вообще отсутствует! А между тем в "пособии" множество имен заурядных и просто ничтожных - но зато "прогрессивных"! - идеологов - современников гениального мыслителя (М. Антонович, К. Арсеньев, В. Берви-Флеровский, В. Зайцев, А. Скабический, С. Шашков, Н. Шелгунов и т.д.), чьи сочинения ныне и читать-то невозможно.
Точно так же отсутствует в "пособии" и имя Розанова, хотя есть целый ряд имен его менее, гораздо менее или прямо-таки несоизмеримо менее значительных современников, - таких, как А. Айхенвальд, А. Богданович, С. Венгеров, А. Волынский, А. Горнфельд, Р. Иванов-Разумник, П. Коган, В. Кранихфельд, А. Луначарский, В. Львов-Рогачевский, А. Ляцкий, Е. Соловьев-Андреевич, В. Фриче, Л. Шестов и т. п. Эти авторы, в отличие от Розанова, были так или иначе связаны с кадетами, или эсерами, или социал-демократами.
Любопытно, что в послереволюционные издания своего "пособия" (1918) Владиславлев, - видимо, слегка "поумнев", - включил и Леонтьева, и Розанова" (5).
Пристрастный критик, разумеется, может упрекнуть В. В. Кожинова в тенденциозном снижении значительности указанных персоналий. Для нас же сейчас прежде всего важна традиция библиотечно-библиографической войны с "консерватизмом", "реакцией", "черносотенством". Ведь В. В. Розанов, публицисты, состоявшие в "Союзе Михаила Архангела", не случайно атаковали "пособия" Владиславлева и Рубакина. От того, за кем пойдет многомиллионное читательское сословие России, самым непосредственным образом зависела судьба Великой Империи.
"Путёвка в жизнь"
Истоки библиотечной "работы с читателем", как системы целенаправленного воздействия на социальные слои российского населения, имеют сложную природу, которая не поддается однозначной идеологической оценке. Здесь нужно стремление не уступить "злобе дня", стремление, позволяющее, по возможности не ограничиваясь различением правого и левого, увидеть в положительном и отрицательном сущностные черты и тенденции российской книжной культуры.
Воспитание печатным словом в рамках всеобъемлющей государственной программы, которая предполагает последовательное формирование национального книгоиздательского репертуара, утверждение в общественном сознании ориентации на стержневые установки чтения, стало практической, но отнюдь не теоретической новацией Советской власти. Идеологические полюсы в этой сфере зарождаются, по сути, одновременно - в первые десятилетия XIX в. И если агитация и пропаганда как орудия воздействия идеологического характера - изначально достояние "левых", то собственно педагогические аспекты книжной культуры глубоко и разносторонне разрабатывались именно "правыми", которым волею истории не суждено было конкретизировать свои идеи применительно к утверждению социально-педагогического статуса библиотеки.
Через столетие это осуществят большевики, осуществят в диаметрально противоположных целях, мерами всеподавляющего диктата, на фундаменте тоталитарной государственной системы - антипода "империи белой" - "красной империи". Это интуитивно почувствовали в эмиграции мыслители далеко не тождественных, а подчас и прямо противоположных убеждений, такие, как Н. А. Бердяев, И. Л. Солоневич, Н. М. Зернов. И дело здесь не в "истоках русского коммунизма", а в том, что "русская идея" государственности, национального образования бессознательно, наизнанку отозвалась в строительстве нового социально-книжного быта, центральное место в котором с Октября 1917 г. занимает библиотека. Но для того чтобы проследить в самых общих чертах, как в результате невиданной в истории человечества национальной катастрофы физически уничтоженная созидательная идеологическая линия "правых" преломилась в линию "левых" (при ее огосударствлевании), необходимо совершить хотя бы краткий экскурс в век XIX.
За союз Церкви, государства и русской книжности ратовал еще А. С. Шишков, сменивший в 1812 г. М. М. Сперанского на посту государственного секретаря, ставший в 1824 г. министром народного просвещения6. Книжная "словесность" в процессе сочетания семейного воспитания с государственным постоянно интерпретируется в творчестве С. П. Шевырева, который фактически продолжал конкретизацию шишковской триады "вера, воспитание, язык". "Педагогическое" русло книжности, как средства формирования национально-личностного сознания, духовно-нравственной основы в любой области культуры обретает отчетливые контуры в идеологии "русского образования", связанной прежде всего с именами И. В. Киреевского, А. С. Хомякова, Ю. Ф. Самарина, К. С. и И. С. Аксаковых, Н. П. Гилярова-Платонова. К продолжателям этой линии, при всех явных и сокровенных противоречиях, следует отнести всех "правых" представителей русской религиозной мысли XIX-XX веков.
"Русская идея" книжного бытия, искусства чтения, искусства воспитания печатным словом имеет богатейшую полифоническую духовно-нравственную методологию, которая охватывает нюансы соприкосновения автора и читателя, установки оптимальной цензуры и самоцензуры, реалии, необходимые национальной книге в конкретных отраслях знания. Однако этот потенциал до сих пор остается социально не востребованным, не выходит за грани элитарного существования. Как ни парадоксально, но даже идейное наследие А. С. Шишкова, казалось бы, ни в коей мере не вызывавшего сомнений в благонадежности, в наиболее полном составе увидело свет лишь в 1872 г., причем в Берлине. Идеологи "русского воззрения" до последних дней жизни вызывали недоверие властей и в лучшем случае равнодушие "образованного общества". Между тем именно они наметили подходы к социальной кристаллизации уваровской триады "православие, самодержавие, народность", включая формирование соответствующей оси книжной культуры.
Бесспорно, практические результаты в подготовке целостной системы духовно-национального воспитания были достигнуты благодаря К. П. Победоносцеву. Так, в России, типологически на стадии зарождения, складывается сеть церковно-приходских библиотек. Творческое развитие получает христианская педагогика, разрабатываются аспекты культуры чтения в трудах таких незаурядных законоучителей, как протоиерей А. Дернов, основоположник школы "псалтырного чтения" С. А. Рачинский. Примерно с середины XIX столетия книжный репертуар России обогащается духовной классикой, литературой многотонального просветительного звучания в консервативной традиции. Чрезвычайно значимы в этом отношении издания, осуществляемые Оптиной Пустынью и Троице-Сергиевой Лаврой, другими монастырями, личный вклад архиепископа Никона (Рождественского) в развитие публицистической апологетики, деятельность М. Н. Каткова, А. С. Суворина. Однако подойти непосредственно к утверждению библиотеки как социального института руководства "народным чтением" отечественные консерваторы так и не успели; в их стане фактически не оказалось сплоченных профессионалов в области библиотечного дела (притягательное, но крайне своеобразное исключение - Н. Ф. Федоров, его идеи "литургического" служения применительно к функциональному статусу библиотеки). В церковно-приходских школах не хватало даже учителей, не говоря уже о библиотекарях, специально подготовленных к работе с российской читательской аудиторией.
Собственно учительская, библиотечная среда, земцы, интеллигенция, задействованная в городских управах, все более отклонялась "влево". В этой среде постепенно сложилась целая фаланга энтузиастов, поглощенных проблемами библиотечной практики. Достаточно упомянуть имена Н. А. Рубакина, А. А. Покровского, Л. Б. Хавкиной-Гамбургер, В. А. Невского, Е. Н. Медынского, Х. Д. Алчевской, которые утверждали демократический идейный настрой руководства чтением, процесса самообразования. Эти "посевы", технически подкрепившие феномен библиотечной пропаганды, легли на почву, которая отнюдь не была столь неподготовленной, как в период вспыхнувшей в середине XIX столетия дискуссии о "народной грамотности".
Немного статистики вместо рекламы
Если в начале царствования Николая II бюджет средств на народное образование составлял 40 млн. рублей, то в 1914 г. - 400 млн. (с учетом государственных ассигнований и вкладов земств); 20 млн. рублей ежегодно отводилось на новые народные школы (10 млн. - на строительство, 10 млн. - на содержание) (7).
К 1894 г. в высших учебных заведениях России обучалось от 25 000 до 30 000 студентов (из них 14 327 человек - в девяти университетах); в средних учебных заведениях (около 900) - 224 000 человек (из них в женских - 75 500 человек); в низших учебных заведениях всех типов (около 72 000) - 3 360 000 человек (8).
В 1914 г., по данным, которыми пользовался С. С. Ольденбург, в России насчитывалось 80 000 студентов высших учебных заведений (из них 40 000 обучалось в университетах). Свыше 700 000 человек проходило курс обучения в средних учебных заведениях, около 500 000 - в ремесленных и низших технических училищах. Число слушателей учительских семинарий (122), готовивших преподавателей для народных школ, в 1912 г. составило 20 000 человек (9). На государственном и земском обеспечении к 1914 г. находилось 130 000 народных школ (10).
Разумеется, доля неграмотных от общего населения России, с учетом обширных "нерусскоязычных" регионов, была значительной. Среди русского населения основную часть неграмотных составляли мужчины старше 30 лет и женщины. Впечатляющие статистические показатели (результат кропотливого анализа доступных на исходе XX в. источников!) в данной связи приводит В. В. Кожинов.
Согласно этим наиболее точным в настоящий момент данным, к 1917 г. 70 % русских крестьян в возрасте от 20 до 30 лет имели как минимум начальное образование. Применительно к городскому населению соответствующий показатель грамотности достиг 87,4 %, причем среди молодых рабочих неграмотных было чуть более 10 %. К 1914 г. в высших учебных заведениях Российской Империи насчитывалось "127 тысяч студентов - больше, чем в тогдашних Германии (79,6 тыс.) и Франции (42 тыс.) вместе взятых" (11).
Кто лидировал на книгоиздательском поприще в конце Первой мировой войны? Американский исследователь Морис Фридберг ставит Россию на второе место в мире - 34 000 названий общим тиражом в 109 млн. экз. (на первом месте - Германия). Но статистическая выкладка русского книжника Вадима Кожинова опять же точнее. Приведем ее полностью.
"В 1893 году в России было издано 7 783 различных книги (общим тиражом 27,2 млн. экз.), а в 1913-м - уже 34 006 (тиражом 133 млн. экз.), то есть в 4,5 раза больше и по названиям и по тиражу (кстати сказать, предшествующий 1912 год был еще более "урожайным" - 34 630 книг). Дабы правильно оценить эту информацию, следует знать, что в 1913 году в России вышло книг почти столько же, сколько в том же году в Англии (12 379), США (12 230) и Франции (10 758) вместе взятых (35 367)! С Россией в этом отношении соперничала одна только Германия (35 078 книг в 1913 году), но, имея самую развитую полиграфическую базу, немецкие издатели исполняли многочисленные заказы других стран и, в частности, самой России, хотя книги эти (более 10 000) учитывались все же в качестве германской продукции" (12).
Костяк грядущей Революции, которая сокрушила "мировую книжную державу" - Российскую Империю, складывался среди грамотного русского населения. Неискоренимая, извечная черта нашего читательского менталитета - тяга к запретным плодам. Применительно к дореволюционной эпохе эти извечные струны воздействия использовались в самой различной форме во имя борьбы с царизмом.
"Криминальное чтиво"
"Левые" пропагандисты книги, в сущности, могли обратить в свою пользу любой промах цензуры. Рыцарский кодекс "правых" обрекал их на бесконечные поединки с ветряными мельницами.
"Неблагонадежные" русские консерваторы до конца остались верны упованию на то, что книжная культура призвана не подрывать устои национальной государственности, а служить ее преображению. Кто сейчас, кроме "узких" специалистов, помнит, как А. С. Шишков противостоял цензурному диктату А. Н. Голицына и других представителей Библейского общества? Да и идеологи славянофильства ("московской партии") претерпели от властей несоизмеримо более чем, к примеру, Л. Н. Толстой. Русские "охранители" были заинтересованы в продуманной свободе цензуры и из чисто тактических соображений.
"Полная свобода прессы необходима, - размышляет "поднадзорный" Ф. М. Достоевский, - иначе до сих пор дается право дрянным людишкам <...> не высказываться и оставлять слово с намеком: дескать, пострадаем. Таким образом, за ними репутация не только "страдальцев", "гонимых произволом деспотизма", но и умных людей. Предполагается добрым читателем, что вот в том-то, что они не высказали, и заключаются перлы. И пренеприятнейшим сюрпризом для них была бы полная свобода прессы. Вдруг бы они увидели, что ведь нельзя врать, что над ними все рассмеются. Испугались бы - и этот испуг был бы для них посильнее цензурой, чем все <...> предостережения, только бодрящие их и становящие на пьедестал" (13).
В некоторой мере идеологические принципы "запретного" эффекта в обслуживании книгой "образованного" читателя, пропаганды среди "простонародья" начали зарождаться уже в практике декабристских библиотек Семеновского и Преображенского полков (1814-1818 гг.), Общей библиотеки Южного общества (1824-1825 гг.). Пропагандистские библиотеки в Петербурге М. В. Буташевича-Петрашевского (1845-1849) и Н. С. Кашкина (1848-1849 гг.) уже непосредственно носили характер радикальной настройки интеллигентской аудитории. Нереализованные идеи Петрашевского о широком поле агитации, об использовании "литераторов" и особенно учителей в роли пропагандистов нелегальной книги в 60-70-е годы найдут широкое применение в библиотечно-агитационной практике группировок либеральной и социал-демократической ориентации. Не случайно в 1903 г. В. И. Ленин отметит, что социалистическая интеллигенция в России к началу XX в. представляла "полувековое сознание" и что история ее берет начало от "кружка петрашевцев, примерно".
Примечательно, что и консервативное "сознание" в России начинает канонически утверждаться лишь с появлением "московской партии", которой, в силу обреченности на "семейную" замкнутость, библиотека, в качестве средства влияния на общественность, просто не успела физически понадобиться. В стране не набрался даже постоянный минимум подписчиков, необходимый для дальнейшего существования журнала "Русская беседа" (1856-1860 гг.). Собственно и из последующих "правых" никто не оказался в состоянии что-то противопоставить не только ленинской стратегии и тактике продвижения печатного слова, впитывающей мгновенно самые работоспособные приемы библиотечной пропаганды, но и практике наиболее деятельных предшественников большевиков - народников, внесших на рубеже 70-80-х годов основной вклад в развитие библиотечной агитации (14).
По губернским "регионам пропаганды" рассылались десятки подпольных изданий. Именно у народников ленинцы переняли методику сочетания в библиотеках общественного пользования и воскресных школах легальной и нелегальной литературы; последняя выдавалась только проверенным читателям, воспитанникам кружков. Во многом заимствованы и формы проведения занятий в кружках, предполагающие в процессе общения руководство чтением, с учетом особенностей конкретной группы слушателей и психологии восприятия устного и печатного слова каждым из них. Ленинская мысль отлично усвоила и переплавила этот опыт. Систематическое изучение читателя в качестве первостепенной задачи Ленин принципиально поставил еще в начале века. "Всякий обмен мыслей, всякое сообщение о том впечатлении, которое производит та или иная статья или брошюра на разные слои читателей имеет для нас особое важное значение" (15).
В 80-90-е годы в Петербурге, Москве, Казани, Самаре, других промышленных центрах активно действуют нелегальные библиотеки при марксистских кружках. Все большее число грамотных в городе и деревне так или иначе попадает в поле действия пропаганды, где доминирует тогда народнический, земский, плехановский стили подходов к читателю. Символична смысловая разница трех возникших друг за другом "Союзов...", каждый из которых имел свои нелегальные библиотеки: с одной стороны, народнические "Южнороссийский союз рабочих" (Одесса, 1875 г.) и "Северный союз русских рабочих" (Петербург, 1878 г.), с другой - ленинский "Союз борьбы за освобождение рабочего класса" (1895 г.). Интернациональная борьба за... В этом - динамика мысли В. И. Ленина и в дальнейшем, пожалуй, еще только Л. Д. Троцкого. Почти в течение столетия к этой первой формулировке в идеологии грядущего большевизма, в зависимости от конкретной ситуации, будут подставляться идеологические звенья типа "борьбы с пережитками буржуазного общества", "битвы за урожай", "борьбы за мир".
Ленинский инструментарий агитации и пропаганды, в котором библиотеке изначально была отведена ответственная, причем универсально-расширяющаяся роль, предполагает всемерное внушение развернутого комплекса стереотипов, которые, легко комбинируясь, постепенно проникают в поры национальной культуры и исподволь меняют ее, адаптируя тем самым массу и в неизбежной мере влияя даже на самый неподатливый, самый непокорный "человеческий материал".
Пропагандисты "Союза борьбы..." и впоследствии библиотекари, принадлежащие к ленинской социал-демократической фракции, целеустремленно выполняли свои задачи, но "пламя" из этой "искры" могло возгореться только при искусном использовании настроений как фронды, так и политически пассивного российского большинства. Это хорошо прослеживается на примере деятельности земских учителей и библиотекарей, в основном не отдававших себе отчета в том, что они способствуют фатальному приближению "великих потрясений" России.
Обвиняя миссионерство интеллигенции конца XIX в. в призывах "к топору", С. А. Нилус не без повода усматривал в земствах "корни зла". Не одно поколение крестьянских детей впитало в земских школах идеалы "народных бунтарей", неприязнь к помещикам, "толстосумам-мироедам", "хитрым и жадным попам". Земские библиотеки и склады при земствах, воскресные школы и кружки для рабочих, народные чтения при волшебном фонаре быстро "вошли во вкус" идеологического воздействия. Очень часто земец-пропагандист выступал одновременно в роли учителя и библиотекаря.
К 1905 г. - первой крупномасштабной пробе революционных сил - пока еще разнопартийные, во многом стихийно складывающиеся сети пропаганды, различной по локальным целям, но в сущности антиправительственной направленности, фактически охватили всю Россию.
Если в рождественские каникулы 1903-1904 гг. министр внутренних дел В. К. Плеве благодушно дал возможность "выболтаться" делегатам III съезда по техническому и профессиональному образованию, приказав все же разогнать его за день до закрытия, то в 1905 г. даже "робкие" сотрудники библиотек общественного пользования торжественно сломали "красные печати" со шкафов, где хранилась запрещенная к выдаче литература (16). В библиотечной практике почти с неприкрытой интенсивностью ширится агитационно-пропагандистская работа в форме занятий в "политических клубах" и "общеобразовательных кружках". Так, слушатель "кружка по изучению санитарии и гигиены", который в Ростовской общественной библиотеке вел некий доктор Друцкий, с гордостью вспоминает: "<...> вот здесь-то и проходилась нами подлинная наука о гигиене духа рабочего класса в борьбе против царя и капиталистов. Здесь выковывались стойкие марксисты с полным сознанием необходимости классовой борьбы. Полученные в этом кружке знания впервые были нами применены в памятные дни 1905 г. и затем на всем пути революционной борьбы" (17).
В 1908 г. открывается Общество библиотековедения в Петербурге, которое начинает издавать журнал "Библиотекарь" (1910-1915 гг.) - либерально-демократический предвестник "Красного библиотекаря". I Всероссийский библиотечный съезд (1911 г.) уже никто не разгонял (с Плеве эсеры покончили тогда же, в 1904-м). В 1913 г. в Москве при университете Шанявского открылись под руководством Л. Б. Хавкиной долгожданные библиотечные курсы, что совпало с появлением методического руководства по пропаганде -программной статьи Ленина "Что можно сделать для народного образования". Запрос В. М. Пуришкевича в Государственной Думе о том, на каком основании правительство допустило библиотечные курсы, "которые подготавливают революцию", вызвал лишь равнодушно-иронический резонанс. Последней победой демократической общественности стало открытие в 1916 г. Русского библиотечного общества в Москве (и здесь руководящая роль принадлежала Л. Б. Хавкиной и А. А. Покровскому, который еще в период революции 1905 г. поддерживал связи с большевистскими агитаторами).
Нередко по соседству, а иногда и в одной библиотеке работали пропагандисты разной ориентации, чаще всего правые или левые эсеры, меньшевики, большевики; при этом "каждый старался продвинуть свою литературу" (18). Жесткая партийная дисциплина позволяла большевикам успешно выдерживать столь своеобразную конкуренцию, даже когда им не хватало профессиональной подготовки. "Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки- все это должно стать партийным, подотчетным" - указывал Ленин в своей классической статье "Партийная организация и партийная литература" (19). Тогда же, в 1905 г., он предлагает использовать библиотеки и читальни в качестве опорных пунктов рабочих социал-демократических организаций.
В. И. Ленин обладал безошибочной проницательностью в различении врагов и союзников по "культурной революции", "перевороту в умах" российского населения. Именно он увидел в горьковской "Матери" первый эталон произведений социалистического реализма. "Нужная, <...> очень своевременная книга..." (20). Высшей оценки по-ленински быть не может, мало того - здесь заложен принцип, который станет методологическим для работы с советским читателем. В 1936 г. это афористически прозвучит в обращении Н. К. Крупской к библиотекарям: "Дать нужному читателю в нужный момент нужную книгу".
Времена, как говорится, меняются... Но библиотека - социокультурный институт Московской Руси (XIII-XVII вв.), Российской Империи (XVIII-XIX вв.), Советского государства (XX в.) - заслуживает устойчивой историософской реконструкци. Это зеркало национальной книжной культуры. Здесь переплетены традиции, породившие редкие просветы и густые сумерки нашего просвещения.
"Оптимистическая трагедия"
Упоминания о "высоком призвании" библиотекаря - сеятеля разумного, доброго, вечного - присутствуют в нашей профессиональной печати теперь уже в самых разнообразных вариациях. Мы рассуждаем о "святом подвижничестве" книжников, о культурно-"просветительской функции" библиотеки, о новой "парадигме", которая диктует некое перманентное усовершенствование человека читающего. (Ведь не отстать от компьютера - это в своем роде героизм. Не правда ли?) Мы не забываем ссылаться на преемственность по любому поводу: от анализа локальных библиотечных мероприятий до разработки головокружительных по своей глобальности, "концепций" и "стратегий". И это естественно. Даже неловко как-то показаться не помнящим родства в пору, когда со всех родословных сняты былые запреты. Противоестественность таится в ином...
Какова нравственно-интеллектуальная сердцевина постулатов о "духовности", "непрерывном образовании", "информационном обществе" в соотнесении с ценностными ориентирами библиотечной профессии? Что же конкретно понимать под традициями Библиотеки Государства Российского? Что мы выбираем и принимаем? Чему собираемся следовать?
Свет Христов просвещает всех... И вместе с тем - много званых, но мало избранных (Лк. 14,24). С рациональных позиций эти установки несовместимы. В религиозном опыте Православия они превращаются в целостно сплавленные аксиомы. Отсюда берет начало стезя просвещения книжного, ведущая, в сущности, к созиданию национально-монастырской культуры.
Первое монастырское нестроение среди древнерусских книговедов и библиотековедов (ведающих книгу и библиотеку) ознаменовано ересью "жидовствующих" и противостоянием заволжских старцев иосифлянам на рубеже XV-XVI вв. Отсюда пошли глубокие трещины, которые подспудно приближались к церковно-национальному расколу на книжной почве в XVII столетии. Но "спор о нестяжании" между учениками преп. Нила Сорского и преп. Иосифа Волоцкого - это еще не распад, скорее - раздвоение традиции, исходящей от светоча Руси - преп. Сергия Радонежского. И если заволжская линия явила в XVIII-XIX вв. возрождение института старчества, то благодаря иосифлянам идеология церковно-государственного монолита проникла в плоть и кровь русской консервативной мысли XIX-XX столетий.
Москва - Третий Рим. Четвертого Рима не будет. Таков стержневой постулат историософии, которая сложилась в кельях и книгоположницах (библиотеках) русских чернецов XVI в. Истовой убежденностью в великое (вселенски ответственное) предназначение Московского царства проникнуты послания Филофея Псковского (21). Эти тексты символизировали становление общей традиции. Круг историософии русских книжников приобретает окончательное очертание: от "Слова о Законе и Благодати" митрополита Илариона к домостроительству Москвы как Нового Иерусалима и Третьего Рима - вселенского центра православной культуры и последней в истории человечества имперской столицы (22).
Приверженность идее "Третьего Рима" отличала и былых единомышленников по кремлевскому кружку просветительства книжного - патриарха Никона и протопопа Аввакума. От опального Никона берут противоречивое начало отголоски церковно-имперского сознания Нового времени. От палимого на трехвековом костре Аввакумовского старообрядчества веет безоглядная вера в святость древлего письма. Раскол врезался в самую сердцевину русской культуры и цивилизации. Нанесенные раны продолжают кровоточить до сих пор.
Увы, представители кастового книговедения и библиотековедения обходят стороной историософскую проблематику расколотой книжности. Предпринятая Н. Ф. Федоровым грандиозная попытка целительного синтеза в русле развития книжного "отечествоведения" здесь реальной поддержки не нашла.
Современные историки книги и библиотеки на своем предметном поле призваны реконструировать трансформацию идеалов Святой Руси в идеалы Великой России. С XVIII в. секуляризация все более властно вступает в свои права там, где неизбежен европейский этикет. Но это вовсе не повод для механического разграничения на "духовное" и "светское", для поголовного причисления к "секулярным" идей имперского национализма (23).
Оппозиция духовное (церковное) - светское (мирское) стала традиционной в XVIII-XIX вв. В этом ракурсе духовная культура подчинена ортодоксальной церковности. А культура светская есть интеллектуальное достояние мирской элиты. На исходе советского периода, особенно в годы "перестройки", декларации задач культурно-просветительской деятельности библиотеки фактически опираются на оппозицию духовное-бездуховное. Под "духовностью", таким образом, абстрактно соединилось все светлое, возвышенное, положительное - в гуманистическом и остаточно соцреалистическом мировоззрении. Соответственно, "бездуховность" - синоним нравственной деградации. Подобного рода трактовки по инерции дают о себе знать и сегодня в документах, определяющих идеологию библиотечной работы, в наших исследовательских программах и проектах.
Не пора ли концептуалистам "философии библиотеки", "новой формы" "самосознания библиотекаря" построже определиться с критериями "духовности"? Разве духи зла бездуховны? Ведь и бесы веруют, и трепещут (Иак. 2,19)...
"Миссия не выполнима"?
Любая религия духовна: от христианства до сатанизма. Каждое идеологическое учение принадлежит определенной религии или само становится религией. Так, масонство, марксизм-ленинизм-сталинизм, фашизм исторически перерастали сектантский возраст с момента реального вступления в борьбу за мировое господство. У каждой религии свой храм, свои каноны, свой алтарь, свое священное писание. Нельзя выдать "замуж" русское Православие за евразийский коммунизм или за кого-нибудь из западных демократов. Можно и должно лишь вырабатывать линии максимально допустимого компромисса. Ибо русское Православие способно составить симфонию власти только с самодержавной монархией. Бесполезно декларировать "общечеловеческие ценности": в лучшем случае самый жизнеспособный экуменизм будет в состоянии претендовать лишь на роль некоей религии "второго ряда". Однако необходимо добиваться по возможности бескровного сосуществования христианства (со всеми его конфессиональными расколами и трещинами), ислама, буддизма, иудаизма и рвущихся к духовной власти "атеистических" религий.
Индивидуум испытывает тяготение к личностному началу всякий раз, когда пытается чистосердечно ответить на вопрос: Како веруеши? "Не для всех возможны, не для всех необходимы занятия богословские, не для всех доступно занятие любомудрием; не для всех возможно постоянное и особое упражнение в том внутреннем внимании, которое очищает и собирает ум к высшему единству; но для всякого возможно и необходимо связать направление своей жизни со своим коренным убеждением веры, согласить с ним главное занятие и каждое особое дело, чтоб всякое действие было выражением одного стремления, каждая мысль искала одного основания, каждый шаг вел к одной цели. Без того жизнь человека не будет иметь никакого смысла, ум его будет счетною машиной, сердце собранием бездушных струн, в которых свищет случайный ветер, никакое действие не будет иметь нравственного характера, и человека собственно не будет. Ибо человек - это его вера" (выделено мною - М. П.) (24).
Такова отточенная духовным опытом интуиция Ивана Киреевского, который вместе с Алексеем Хомяковым стоял у истоков "русского воззрения" на книжную культуру. И как бы ни критиковал впоследствии московских русофилов "идеальный библиотекарь" Николай Федоров, именно он, "московский Сократ", становится их невольным последователем, развивая идеи спасения человека книгой, но уже в "проективной" космической тональности.
Сегодня, когда окончательно снято табу с федоровского учения "общего дела", даже как-то неловко (рассуждая о традициях), не сослаться на "идеального библиотекаря". К месту и ко времени, разумеется, с эффектной цитатой. И все это наряду с библиотечной героикой духовно отчужденного, подчас совершенно полярного характера.
Достаточно вспомнить о сложившемся у нас "житии" родоначальника библиопсихологии Н. А. Рубакина. Ленинских обвинений его в "эклектизме" теперь касаться не модно (хотя аргументы Ленина по-своему заслуживают объективного внимания). О розановских же и других "черносотенных" обвинениях, похоже, мало кому вообще известно в нашей благодушно демократизирующейся библиотечной среде. В результате перед нами предстает "выдающийся библиограф", светоч просветительских традиций земских, народных библиотек, воскресных школ и т.д.
Здесь нет ни малейшей иронии. Тысячи безымянных библиотекарей самоотверженно приняли на себя служение книжному просветительству по-рубакински. Но между идеалами Федорова и Рубакина - бездна. Для "московского Сократа", как и для Сергея Нилуса, земские библиотеки - "источник зла". Библиотечная литургия Федорова предполагает воспитание активной соборности, монархических, отечестволюбивых убеждений. Если современный библиотекарь осознанно выбирает федоровскую традицию, то его стезя расходится с рубакинской. И наоборот.
Николай Федоров духовно принял на себя крест, который неотделим от традиций допетровских книжников, монастырских "книгодержателей". Его учение "общего дела", в первую очередь, направлено на преодоление "неродственных" отношений в российском обществе, на воскрешение преемственности поколений отцов и сыновей - метафизической причастности к роду, народу, человечеству. А вот насколько современные книговеды и библиотековеды задумываются о духовном складе книгописцев, книгочиев, "книговодителей" Московского царства, о том, каким было их "просвещение", какие сокровенные противоречия и явленные расколы были между ними?
В последние десятилетия некоторые исследователи правомерно выделяют книговедческие, библиотековедческие концепты в творчестве В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, а деятельность Н. И. Новикова уже давно интерпретируется как высший эталон просветительства в XVIII веке. Конечно, для этого есть определенные основания. Но идеи Ломоносова о сакральном статусе церковнославянской книги по-прежнему остаются в тени. Из Татищева по-прежнему делают чуть ли не "вольнодумствующего атеиста"; масонский радикализм Новикова по-прежнему стыдливо замалчивается.
Не выдерживают критики укоренившиеся у нас представления о цензуре, особенно при Павле I и в период "чугунного устава". Мы еще не удосужились даже в общих чертах реконструировать книжную культурологию А. С. Шишкова и М. Л. Магницкого, Н. М. Карамзина. Между тем анализ их позиций во многом помог бы отделить колосья от плевел в становлении "культурного национализма" в России, которое началось в XVIII веке.
Обращаясь к XIX столетию, историки библиотечного дела, согласно советской традиции, воспевали героику нелегальной и полулегальной книжной пропаганды. Сейчас это вроде бы не модно. Но бесстрастное осмысление "бумажной войны" в Российской Империи объективно становится одной из наших первостепенных задач.
Одни сеятели "разумного, доброго, вечного" переродились в "нигилятину", в прототипов "Бесов" Достоевского, другие в рафинированных либералов, жрецов культа "сермяжной правды".
Против течения до конца шла черная сотня, о которой столь проникновенно повествует Вадим Валерьянович Кожинов (25). "Черносотенцы" - правая половина расколотого цвета нации. Но кто прислушивался к ним тогда и кто прислушивается к ним сейчас в нашем библиотечном сообществе? Возможны лишь единичные исключения на общем фоне.
Идеальным одиночкой, первосвященником без сослужителей в российской библиотечной мысли и практике остается Федоров. Сейчас сделано, казалось бы, все для нашего прямого диалога с ним (благодаря кропотливому труду С. Г. Семеновой и А. Г. Гачевой вышло уникальное собрание федоровских сочинений). Однако пока наследием "московского Сократа" занимается узкий круг энтузиастов, в основном - богословы, филологи, философы - вольные мыслители. Похоже, что книговеды и библиотековеды, призванные воспитывать будущих библиотекарей еще не готовы определить здесь для себя жизнеспособные традиции.
"Светлый путь"
Неизгладимую печать на библиотечную духовность наложила советская эпоха. Фронде либеральных книжников во многом пришлось пожинать плоды своего просветительства. В период "красного террора" гуманизм наиболее радикальных библиотекарей выразился в пропаганде, направленной на "приучение русского народа к крови". Вряд ли чекисты держали тогда маузер у виска каждого из них...
Библиотечная героика "культурного строительства" имеет свои непрочитанные страницы. Слишком мало мы знаем о библиотекарях, которые, находясь в глубоком интеллектуальном подполье, продолжали спасать национальные книжные сокровища. Спасали, как государственные книгохранители, во время конфискаций и "чисток". Спасали, как ученые, как патриоты своего Отечества. Спасали с риском для жизни - в годы войны и... в мирные пятилетки. Потом пришла пора постперестроечного сумбура.
Эта исконная черта нашего библиотечного менталитета берет начало от древнерусского благоговения пред святыми книгами. Веками складывался в России книжный культ, его отличает сложнейшая диалектика. А на какие традиции опираются современные книговеды? Впрочем, даже благоговение перед "книжными памятниками" вообще предопределяет добросовестность, высокий уровень значительной части наших историко-прикладных исследований.
"Учиться думать и понимать..." Таков девиз Николая Киселева - румянцевского библиотекаря, книговеда энциклопедического склада. Духовный аристократизм этого религиозного мыслителя, историософа книжности, быть может, стал ярчайшей звездой на мглистом небосклоне наших профессиональных дисциплин в 20-е - 60-е годы (другое исключение, но уже иного рода, - Михаил Куфаев). Но почему в среде почитателей Киселева стыдливо замалчивается его "западничество"? Ведь без первых "западников" у нас никогда бы не было и первых "славянофилов".
Что же касается официальной библиотечной идеологии советской эпохи, то наглядно ее можно проиллюстрировать на примере деятельности неиссякаемо энергичного публициста Ильи Цареградского. Начальной школой для будущего пропагандиста библиотечных новаций стала служба в частях особого назначения на Дону. Потом - университеты "птенцов гнезда" Крупской. Пылкий энтузиазм в проведении вулканических агитационных кампаний, "библиотечных походов". (Как говорится, "цели определены, задачи поставлены...".) Исключительная непотопляемость: ни при Троцком, ни при Сталине, ни в хрущевскую "оттепель", ни в брежневский период. Согласитесь, из таких штрихов тоже складывается, в определенном смысле, традиция.
Менее всего хотелось бы поддаться соблазнам какого бы то ни было осуждения. На подобных примерах лишь отчетливее прослеживается духовная канва библиотечной пропаганды, зазеркалья социалистического реализма. Беспристрастное осмысление феномена партийных "винтиков", несомненно, выявит свои героические - светлые и теневые стороны. Мы все - дети советской эпохи: и тот, кто был на "переднем крае идеологического фронта", и тот, кто проявлял законопослушность "из-под палки", и тот, кто в меру или безоглядно диссидентствовал. Время не бросать, а собирать камни. Мы - библиотекари Государства Российского. Эту службу Н. Ф. Федоров называл "священным делом".
Сегодня, когда Россия на перепутье, от выбора и созидания наших служебных традиций зависит многое. Иначе... Помните гоголевскую купчиху на выданье?
"Я думаю лучше всего кинуть жребий. Положиться во всем на волю Божию: кто выкинется, тот и муж. Напишу их всех на бумажках, сверну в трубочки, да и пусть будет что будет. <...> Странно... Ах, если бы Бог дал, чтобы вынулся Никанор Иванович. Нет, отчего же он? Лучше ж Иван Кузьмич. Отчего же Иван Кузьмич? чем же худы те, другие?.. Нет, нет не хочу... какой выберется, такой пусть и будет. <...> Ух, все вынулись! А сердце так и колотится! Нет, одного! одного! непременно одного! <...> Ах, если бы вынуть Балтазара... Что я! хотела сказать Никанора Ивановича... нет не хочу, не хочу. Кого прикажет судьба!" (26)
Бедная Агафья Тихоновна... Сколь же невинен ее самообман по сравнению с нашим. На чью волю полагаемся мы? Чему служим? Библиотека Государства Российского призвана отстаивать в пространстве книжной культуры традиционные идеалы веры, державности, народности. Библиотекарь на службе - воин-миротворец книжности - призван сопротивляться злу силою. За приверженность этой многовековой православной традиции, философское обоснование ее Иван Ильин получил прозвище "небесного жандарма" в либеральной среде российской эмиграции. Конечно, насаждать искусственно духовные ориентиры "небесной жандармерии" в нынешней библиотечной среде было бы просто нелепо. Но воссоздание боеспособной во всех отношениях государственности - залог сохранения и развития национальной культуры. Интересы общества и власти здесь не разделимы. Внесем ли мы свою лепту в "общее дело"? Выбор за нами. Точнее - за каждым из нас.
Примечания
1. Гоголь Н. В. Собр. соч. в 9 т. Т. 4. Комедии. М.: Русская книга, 1994. С. 321.
2. Ильин И. А. Собр. соч. Т. 2. Кн. 1. М., 1993. С. 195.
3. Там же. С. 203.
4. Книга: Энциклопедия. М., 2000.
5. Кожинов В. В. Россия. Век XX-й (1901-1939). М., 2001. С. 46.
6. О мировоззренческих позициях и деятельности А. С. Шишкова см.: Карпец В. "Муж отечестволюбивый". М., 1987.
7. См.: Царствование и мученическая кончна Императора Николая II. М., 1993. С. 15; Ольденбург С. С. Царствование Императора Николая II. Т. 1. М., 1992. С. 25.
8. Ольденбург С. С. Царствование Императора Николая II. Т. 1. С. 25.
9. Ольденбург С. С. Царствование Императора Николая II. Т. 2. С. 116.
10. См.: Царствование и мученическая кончина Императора Николая II. М., 1993. С. 15-16.
11. Кожинов В. В. Россия. Век XX-й (1901-1939). С. 55-56.
12. Там же. С. 51.
13. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 21. Л., 1980. С. 266.
14. О библиотечной пропаганде народников см., напр.: Общественная мысль и классовая борьба в центральных губерниях России во второй половине XIX века. Рязань, 1988. С. 19-135.
15. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 221.
16. См., напр.: Хавкина Л. Б. Не мытьем, так катаньем: (Из воспоминаний о дореволюционных библиотеках) // Красный библиотекарь. 1927. № 10. С. 73.
17. Калюкин Ф. Из воспоминаний о библиотеке "памяти Декабрьского восстания 1905 г." в Ростове-на-Дону // Там же. С. 82.
18. См., напр.: Цикуленко А. Воспоминания о библиотечной работе до Октябрьской революции // Там же. С. 63.
19. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 101.
20. Примечательный контекст этой реплики см.: В. И. Ленин о литературе и искусстве. М., 1986. С. 447.
21. См.: Синицына Н. В. Третий Рим: Истоки и эволюция средневековой концепции. М., 1998.
22. См.: Назаров М. В. Тайны России: Историософия XX века. М., 1999. С. 483-490.
23. Подобный подход отличает, в частности, В. В. Зеньковского. См., напр.: Зеньковский В. В. История русской философии. Т. 1. Ч. 1. М., 1991. С. 55, 94.
24. Русская беседа. 1857. Т. 1 (Науки). С. 14.
25. См.: Кожинов В. В. Россия. Век XX-й (1901-1939). С. 19-47.
26. Гоголь Н. В. Собр. соч. Т. 4. С. 321-322.